Фото: Антон Демидов
Евгений Викторович, недавно прошел Всемирный день архитектуры. Есть ли России что предложить сегодня миру в плане архитектуры?
Знаете, международное архитектурное сообщество устроено довольно сложно. В мировой оборот попадают или вещи громкие, или, наоборот, вещи принципиально отличные. Если говорить о больших проектах, то сейчас прозвучало «Зарядье», и то отчасти благодаря громким американским именам (бюро Diller Scofidio + Renfro. – Прим. ред.). А из русских архитекторов наиболее «конвертируемы» Александр Бродский, который делает вещи, совсем непохожие на то, что сегодня принято делать в мире, и, может быть, Тотан Кузембаев, который делает вещи, более похожие, но тем не менее со своим очень ясно выраженным характером. В остальном русская архитектура сегодня не предлагает миру каких-то сильных идей.
С чем это связано?
Есть много обстоятельств для этого: и устройство профессиональной жизни, и экономическая, и культурная ситуации в целом в стране. Есть и исторические обстоятельства. Мировая архитектурная жизнь сложилась довольно давно. И Советский Союз, по многим понятным причинам, из нее выпадал. До сих пор Россия так и не смогла встроиться в этот архитектурный ряд. В каком-то смысле это еще и инерция, недостаток коммуникаций, недостаток обменов. Достаточно сказать, что русские профессора не приглашаются в международные университеты. За исключением того же Бродского.
В одном из уголков парка скульптур «Музеон». Фото: Зураб Джавахадзе/ТАСС
А если говорить о современной архитектуре в России?
Это другое. Русская архитектура не участвует в мировой архитектурной жизни или участвует очень фрагментарно, но хороших архитекторов у нас много. Хотя, может быть, и недостаточно для такой большой страны, как Россия.
Сегодня в стране строительный бум. Какова при этом роль архитектуры и архитектора?
Для начала давайте оценим, в какой плоскости в нашей стране находится архитектура – в плоскости строительства и бизнеса или в плоскости культуры. Мне кажется, это две принципиально разные точки зрения. Если попросить людей назвать лучших российских архитекторов и их постройки, то из ста ответит только один. Назовут 25 спортсменов, 10 поп-певцов, артистов, может, даже художников. Но архитекторов не вспомнит никто. Это означает, что архитектор и архитектура выключены из культурного контекста.
«Посмотрите ленту на Фейсбуке. Отклики на любое архитектурное произведение будут от возмущенных «Куда мы катимся!» до восторженных «Ну наконец-то!»
Это странно.
Да, странно. Но не думаю, что в этом виноваты сами архитекторы, хотя они любят укорить себя в том, что недостаточно активно влияют на культуру. Так сложилось. И это огромная проблема. Потому что, на мой взгляд, именно архитектура является осью культуры. Потому что пространственное окружение и художественное качество этого пространственного окружения (я сейчас не говорю о функциональности и комфорте) наиболее сильно порождаются именно архитектурой. Ее культурное значение бесконечно велико, но абсолютно недооценено в нашей стране. И это сказывается на очень многих недостатках в развитии городов. К сожалению, строительные чиновники и люди, занятые в девелопменте, хотят видеть архитектуру средством получения дивидендов или решения каких то узкосоциальных задач, а не искусством и культурной ценностью.
На ваш взгляд, исправить эту ситуацию – задача государства?
Это задача государства, безусловно.
Фото: Александр Щербак/ТАСС
Любопытно, что среди архитектурных экскурсий большим успехом пользуются маршруты по историческим объектам, нежели по современным.
Это тоже можно понять. Современная архитектура вообще трудно приживается. Посмотрите ленту на Фейсбуке. Отклики на любое архитектурное произведение будут от возмущенных «Куда мы катимся!» до восторженных «Ну наконец-то!». С одной стороны, это нормальное явление, но оно свидетельствует о том, что никакой культурной подготовки к восприятию современной архитектуры у нашего человека нет. Мы об этом много говорили в связи с необходимостью архитектурного образования в начальной школе, – чтобы люди хотя бы понимали грамоту городского пространства.
Если говорить о профессиональном образовании, в чем вы как основатель и ректор МАРШ видите ее главную задачу? МАРШ была создана в пику МАРХИ?
Я закончил МАРХИ, преподавал там и совместно с моими коллегами создал экспериментальную мастерскую, которая на протяжении двадцати с лишним лет пыталась внести элементы новых методик в обучение, понимание и видение архитектуры. Но, к сожалению, традиционная для российской образовательной системы рутина не позволила развернуть эту программу в полном объеме. Тогда я решил создать новую школу. Я бы не сказал, что это конкурент МАРХИ. Мне кажется, что чем больше архитектурных школ, тем лучше. Мы являемся дочерней структурой London Metropolitan University. Но это не значит, что мы живем, точно калькируя программы из Лондона. У нас достаточно своеобразная программа.
На экспозиции Ильи и Эмилии Кабаковых «в будущее возьмут не всех» в новой Третьяковке. Фото: Александр Демьянчук/ТАСС
В чем заключается ваша идеология?
Наша школа по преимуществу экспериментальная. Мы экспериментируем с содержанием, формой архитектуры, с различными подходами к проектированию зданий и городской среды. Как я уже говорил, в российской архитектуре не хватает больших идей. У нас как-то затормозилась функция архитектуры, порождающей новые концепции. И именно в этом направлении мы пытаемся работать, поэтому школа у нас – не только образовательный институт, но также некая дискуссионная платформа, площадка для выработки новых концепций и идей, то, что называется think tank.
Давайте поговорим о ваших городских проектах. Вы автор концепции парка «Музеон», сегодня одного из самых посещаемых мест столицы. Что вы считаете главной удачей этого проекта?
История того «Музеона», который существует сейчас, связана с приходом Сергея Капкова в качестве начальника Департамента культуры Москвы. В какой-то момент, когда возник разговор о парке «Музеон», он предложил мне взяться за этот проект. Одно из самых больших завоеваний, которого удалось достичь, – снять забор вдоль набережной, вывести оттуда транспорт и сделать парк открытым, «без дверей». Еще до начала капитальной реконструкции Капков попросил меня сделать «такое, чтобы сразу стало понятно: в парке что-то меняется». И мы тогда сделали деревянную дорогу, которая соединила два угла парка. Это было недорого и оказалось невероятно эффективно.
Кажется, ничего подобного прежде у нас не было?
Да, и я очень горжусь этой работой. В такой заорганизованной ортогональной сетке парка вдруг появилась какая-то извилистая линия, при этом сделанная из дерева, что сразу привнесло теплоту и какую-то человеческую ноту.
А как вы оцениваете парк «Зарядье»?
У меня двойственное отношение. С одной стороны, я высоко ценю то, что сделано. А с другой, думаю, что этого не надо было делать. Суть в том, что в год, когда был объявлен конкурс на эту территорию, я своим студентам предложил тему под названием «Перезарядье», – чтобы они подумали, можно ли вернуть полноценную городскую жизнь в это место. Это же одна из первых жилых территорий в Москве, на ней много было и архитектурных, и исторических, и человеческих событий. Забыть обо всем этом мне казалось не совсем правильным. Мы сделали этот проект. Это была архитектура вполне реалистическая, с улицами и переулками. Там было и жилье, и гостиницы, и общественные здания, и филармония, и музыкальная школа. Понимаю, что с экономической точки зрения это довольно противоречивый проект. Но я просто говорю, что моя философия градостроительная скорее склоняется к тому, что на этом месте должно было бы быть плотное городское строительство.
В интерьере арсенала нижегородского кремля. Фото: Владислав Ефимов
Вы много работаете с музейными пространствами. Один из ваших проектов – адаптация здания Арсенала в Нижегородском кремле под Музей современного искусства. Нет ли здесь противоречия?
Не вижу никакого противоречия. Как ни парадоксально, самые драматичные и острые экспозиции современного искусства происходят как раз в пространствах исторических. Что касается Арсенала – мне казалось, раз это историческое здание, то его историчность надо материально предъявить. Как это сделать? В интерьере мы убрали штукатурку и оставили только кладку середины XIX века. То, что относилось к художественной составляющей (обломы, лестницы, детали дверей), мы бережно сохранили и отреставрировали. Все остальное превращено в ровную кирпичную поверхность. В этом контексте современное искусство выглядит безупречно. И я был приятно удивлен, когда, посетив знаменитую Пунту-делла-Догана (Центр современного искусства в Венеции. – Прим. ред.), реконструкцию которой спроектировал выдающийся японский архитектор Тадао Андо, увидел, что он поступил точно так же. Вообще отношение к истории – очень важная часть современного архитектурного мышления. Если есть малейшая возможность сохранить какое-то старое сооружение, то это надо делать.
Если говорить о дизайне выставок, что здесь может сделать архитектор?
На мой взгляд, его роль очень важна. Одно дело, если вы смотрите на картинки, развешанные по периметру в гигантском зале, и они никак не расчленены, другое дело, когда вы ходите по отдельным залам, где они сгруппированы в какие-то циклы, системы. Какого цвета стены, какой высоты эти стены, как поставлен свет и т.д. – есть масса вещей, которые решительно меняют восприятие искусства. Я думаю, что современная выставка – это в известной степени спектакль. Она имеет сценарий, временное развитие, вы погружаетесь в замысленные кем-то пространства. Правда тут есть опасность избыточного увлечения самовыражением архитектора, – если он становится активнее искусства.
В таких случаях архитектора, наверное, может поправить автор? Сложно ли вам было выстраивать выставку Кабаковых в Новой Третьяковке?
Это было и просто и сложно. Просто – оттого что какие-то габариты конкретных пространств были заданы самими художниками. Но это совершенно не исключало необходимости организовать все остальное. Представьте себе гигантский пустой зал площадью 36х60 м с колоннами посередине. И что там делать? С Кабаковыми была непрерывная коммуникация. Они одобрили принципиальную схему. Вообще работать с живым классиком – большая проблема и ответственность. Перед этим мы делали выставку Эль Лисицкого, а еще раньше – выставку Айвазовского. И они нам не мешали, так сказать. Здесь же мы все время работали с оглядкой на мнение автора. Иногда он соглашался с нашими образными конструкциями, иногда нет.
Готовите новую выставку?
Да, выставку Репина. Она будет в том же пространстве Новой Третьяковки.
Вы живете на Патриарших. За последнее время это место сильно преобразилось. Сохраняет ли оно свой исторический дух?
Сам по себе Патриарший пруд и сквер вокруг него обладают невероятной потенцией. Это место трудно испортить – хотя испортить можно все. То, что происходит сейчас, собственно, сами Патриаршие затрагивает косвенно, в основном Малую Бронную и прилегающие переулки. Джентрификация Малой Бронной мне в общем симпатична. Это такое живое, очень европейское, энергичное место, где много красивых людей. Я сочувствую, конечно, тем, кто купил здесь дорогие квартиры и теперь не может спать из-за того, что мимо ходят подвыпившие хипстеры. Но в Сохо квартиры тоже дорого стоят. И надо понимать, что это часть ваших городских радостей. Что касается благоустройства, мне кажется, что существует некий, уже ставший клише благоустроительный код, который распространяется повсюду и лишает место своей идентичности. Малая Бронная становится похожа и на Камергерский, и на Пятницкую... Короче говоря, я сторонник не универсализма, а индивидуализма.
Ваши любимые города с точки зрения архитектуры?
Итальянские города люблю почти все. Люблю Нью-Йорк и Рим – в силу особых форм безумия, которые там присутствуют. В Нью-Йорке один тип безумия, в Риме – другой. Но самый безумный город – это Венеция. Это город, которого не может быть. И поэтому он особенно меня волнует.
Интервью с бизнесменами, артистами, путешественниками и другими известными личностями вы можете найти в My Way.
